Виктор Сергеевич СЕВЕРЬЯНОВ - пятый директор Первой АЭС, занимавший эту должность с 1970 по 1990 годы. Ветеран труда, фронтовик, гвардии лейтенант-миномётчик. Имеет боевые и трудовые награды - орден Отечественной войны II степени, орден "Знак Почёта", медали "За взятие Кенигсберга" и "За победу над Германией". В январе 2008 года Виктору Сергеевичу исполнилось 83 года.
Не ближе Урала и не дальше Байкала
Я - москвич, поступал в МИФИ после фронта и окончил институт в 1954 году. За два года до этого приезжал в Обнинск на практику после четвёртого курса. Пробыл в лаборатории "В" около месяца, понравилось. В итоге, я и мои товарищи по потоку - целая группа, человек десять - распределились в Обнинск.
Мы не возражали против такого поворота в наших судьбах, да и возражать в то время было нельзя. Честно говоря, мы действительно были очень довольны. Наши преподаватели на вопрос о том, куда нас распределят, отвечали обычно так: "Не ближе Урала и не дальше Байкала". А тут мы оказались на объекте всего лишь в ста километрах от Москвы. Конечно, мы были рады этому, что скрывать.
В Обнинске я вначале попал к Борису Григорьевичу Дубовскому и собирал у него критстенды. Но не прошло и месяца, как мне предложили перейти на Первую АЭС инженером-физиком. Провёл я на этой должности год, а потом пришёл к своему начальнику, Николаю Андреевичу Николаеву, и сказал: "Женюсь я, квартиру бы мне или комнату". Он спросил: "Кто жена?". Отвечаю, что со мной вместе училась в одной группе.
Николай Андреевич Николаев - первый начальник Первой АЭС. Пришёл в Обнинск с должности директора промышленного реактора в Челябинске-40.
Вот так всё и получилось. Дали нам комнату, Нинель приехала (Нинель Андреевна, супруга Виктора Сергеевича. - AtomInfo.Ru). Я сдал свои дела как инженера-физика жене, а сам перешёл на пульт управления реактором.
Будучи ещё инженером-физиком, я вёл учёт работы Первой АЭС. От Николаева требовалось каждый день звонить в министерство и докладывать, на какой мощности мы находимся, на каких параметрах, сколько наработали изотопов, сколько выработали тепла и электроэнергии, каково выгорание, максимальное тепловыделение и т.д. Все эти данные я как раз и собирал. Поэтому Николаев от меня часто требовал присутствовать на рабочих совещаниях, где мне доводилось видеть Курчатова, Славского и многих других отцов-основателей атомной отрасли. Сидел я со своим журналом рядом с Николаевым и, когда нужно, выдавал ему точную информацию.
Потом у меня были и другие должности на Первой АЭС, вплоть до директорской. Звали меня в Москву на административную работу, предлагали командировки в Ливию - но мне не хотелось уезжать от станции, ставшей мне родной. Пусть даже работать на ней было очень и очень непросто…
Первые проблемы Первой АЭС
Первую АЭС по решению комиссии во главе с И.В.Курчатовым должны были закрыть вскоре после пуска, и на это были достаточные основания.
По проекту, плотный корпус реактора должен был заполняться гелием. Но когда корпус начали заполнять, то оказалось, что поднять давление даже на несколько миллиметров водяного столба невозможно. Мы начали искать утечки. Когда щуп течеискателя поднесли к верхней плите реактора, то прибор в буквальном смысле слова зашкалил. Почему - понятно. В конструкции на верхней плите было 156 медных прокладок под стояками, 156 таких же прокладок под каналами, а уплотнялись они внизу на четырёх болтах. Проверить уплотнения оказалось нереальным.
В итоге мы поняли, что гелием реактор заполнить невозможно. А это означало, что атомная станция на своих проектных параметрах работать не сможет, потому что температура графита без гелия будет выходить за заданные пределы, а это было чревато выгоранием графита.
Пришлось переходить на смесь гелия и азота, но утечки сохранялись. В конце концов, выбрали технический азот, где по паспорту могло содержаться до 0,5% кислорода. Выдерживать проектные параметры нам всё равно не удавалось, и было принято решение, что реактор будет эксплуатироваться на пониженных уровнях мощности.
На азоте нам удалось освоить уровень 50%, потом поднялись до 75%, потом вышли на номинал, но проработали на нём всего два часа. Номиналом для Первой АЭС, я напомню, было, когда турбогенератор выдавал 5 МВт, а тепловая мощность реактора составляла 29 МВт. Но, тем не менее, поработали, доложились и встретили правительственную делегацию. Честно говоря, когда она приехала, то мы работали на 50%.
В тот день случилась и ещё одна вещь, о которой сегодня можно вспоминать с улыбкой, а вот тогда нам было не до смеха. Делегация въезжает на объект, нам звонят: "Едут!", а у нас срабатывает аварийная защита. Какие там регламенты! Главный инженер кричит оператору за пультом: "Давай, поднимай мощность срочно!". И ведь успели поднять, пока делегация переодевалась и добиралась до нас. Вот так мы и докладывали об успешном пуске.
А потом начались тяжёлые будни эксплуатационных проблем. Лопнул корпус реактора. Он был приварен к нижней плите - там не только шов заварить, там просто посмотреть было невозможно. О том, что случилось, нам пришлось догадываться по косвенным признакам - когда воду заливали в кладку, она вытекала в облицовку бетонного основания, и это свидетельствовало о наличии разрыва. Начали уплотнять "Леониды", чтобы они держали газ.
"Леониды" - водяные баки защиты. По соображениям секретности, на Первой АЭС использовались кодовые обозначения для оборудования и материалов.
Работали мы на азоте с постоянной подпиткой, потому что без неё поднять и держать давление не получалось. За смену уходило до трёх баллонов азота. Травили мы его в аппарат, а из аппарата всё вылетало в буквальном смысле в трубу. Считайте - мы работали в три смены, значит, за сутки расходовалось до десятка баллонов азота с давлением 150 атм.
Потом пошли проблемы с СУЗовскими каналами. Они были выполнены из тонкой нержавейки (где-то, по памяти, 0,25 мм), а сами стержни были с таблетками карбида бора. Таблетки стали распухать, а тонкостенные трубки - трещать под облучением. Каналы заменили, поставили толстые трубы до 0,5 мм толщиной.
На следующем этапе задумались над охлаждением карбида бора. Стержни подвешивались на тросике из нержавеющей стали. Уплотнить тросик, сохранив свободу его перемещения, оказалось практически невозможно. Собственно говоря, даже в проектной документации были предусмотрены перетечки из СУЗовских каналов. В конце концов, нам пришлось переходить на бористую сталь уже без охлаждения.
Система охлаждения отражателя состояла из 24 стояков, расположенных вокруг активной зоны реактора, для которых был сделан специальный контур. Входной и выходной коллекторы были смонтированы под нижней плитой реактора. Подбираться к ним персоналу было чрезвычайно сложно - ни посмотреть, ни отремонтировать. Там же, под плитой, были подсоединения 24 стояков "калачами" "шар по конусу". Были случаи, когда гайки на "калачах" просто лопались, ведь затягивали их вручную, у кого сколько было сил, потому что динамометров у нас не было. Возможно, что лопнула гайка, давление упало, отражатель остаётся без охлаждения, температура графита в отражателе поднимается, растёт температура кожуха - а как прикажете к этой гайке добираться? Возможно, именно после такого случая лопнул сварной шов на корпусе, о чём уже рассказывалось выше.
Приборов на реактор Первой АЭС было, наверное, сотни две. Все приборы были ламповыми, в конструкции усилителей были бумажные конденсаторы производства одного из армянских заводов. Пробивало их регулярно. Конденсатор пробило, значит, срабатывает аварийная защита. Вот всю смену персонал так и дёргался - выйдешь на мощность, поработаешь часа два, прошёл аварийный сигнал по расходу воды через какой-нибудь из каналов и срабатывает аварийная защита. А таких каналов у нас было 128. В результате, в иную смену у нас доходило до 2-3 срабатываний АЗ, а всего в месяц бывало до 30 срабатываний.
Представьте себе ещё одно для лучшего понимания. Если сразу операторы не могли определить, что тревога ложная, и затягивали с анализом причин срабатывания АЗ, то возвращаться на мощность им приходилось с нуля. Иными словами, выходить вслепую, так как гальванометры начинали чувствовать нейтронный поток далеко не сразу. Для таких случаев, была у нас специальная процедура - поднял немного стержень, подождал минуту, ещё поднял, ещё подождал.
Не обошлось без капризов и у системы первого контура. Там сначала стояли сальниковые насосы ЦН-6. Давление 100 атмосфер, на валу графитовый сальник. Как удержать в таких условиях радиоактивную воду, чтобы она не выходила наружу? По проекту предусматривалась система "поджатия" сальника снаружи, с внешней стороны, куда давали 100,5 атмосфер, и по валу чистая вода поступала в контур.
Но такая система оказалась ненадёжной. Её сделали на автоматике, установили приборы для того, чтобы держать разницу в 0,5 атмосферы. У нас был случай, когда перепад не выдержался, горячая вода под давлением 100 атмосфер и с температурой 190°C пошла по валу наружу, вал разогрелся и "схватился". В результате, насос заклинило, и он остановился. А вы представляете, что такое остановка насоса, который прокачивает воду через реактор?
Сумели мы выкарабкаться из этой ситуации и добились, в итоге, замены насосов на корабельные. Для этого, правда, пришлось резать контур. При этом, мы натолкнулись на очередную проблему - как вытащить из боксов старые насосы? Пришлось долбить железобетонные стены толщиной по полметра. Пригнали солдат, они и пробили нужные по размерам дыры.
Казалось бы, всё, насосы заменили и дело сделано. Ан нет! Теперь потребовалось менять всю систему электропитания, потому что старые насосы были на постоянном токе. Предусмотрено это было для того, чтобы в случае отключения "Мосэнерго" мы могли бы безболезненно перейти на аккумуляторную батарею. Но корабельные насосы, которые нам были выделены, работали на переменном токе. Вот всю нашу "систему Леонардо" и пришлось переделывать напрочь, включая и такие мелочи, как систему подзарядки аккумуляторов.
А потом у нас потекли каналы, пошли "мокрые" инциденты, "сухие" инциденты, "козлы"… Опыт, конечно, мы набрали колоссальный. К нам потом со станций приезжали операторы, рассказывали, что им за год ни разу не доводилось выходить на мощность. Мы только улыбались и предлагали им постажироваться у нас.
После 15 лет эксплуатации, к 1970 году, реактор пришёл в такое состояние, что надо было его или останавливать или проводить капитальный ремонт.
В графитовой кладке реактора выгорела значительная часть графита. Так как при извлечении топливных каналов графит осыпался, то ячейки постоянно приходилось чистить и прошивать "прошивкой".
В реакторе были постоянные течи топливных каналов и каналов СУЗ. Газовая атмосфера была взрывоопасной из-за возможного образования гремучей смеси. Не было постоянного контроля за водородом. На верхней плите реактора было также множество течей на выходных трактах топливных каналов в недоступных для ремонта местах. Текущие штатные тракты заменяли перемычками, которые затрудняли извлечение топливных каналов при перегрузках реактора, а это приводило к дополнительному облучению персонала.
Желая продлить работу реактора, нами (я имею в виду себя и главного инженера В.Б.Трегубова) было принято решение провести капитальный ремонт. Было написано технико-экономическое обоснование и составлен сетевой график работ. Министерство разрешило остановить реактор на 9 месяцев и провести эти и другие необходимые работы, такие как ремонт парогенераторов и графитовой кладки, чтобы продлить работу реактора ещё на 10 лет.
Реактор был разгружен полностью, то есть, извлечены все 156 каналов, включая топливные, экспериментальные и каналы СУЗ. Были демонтированы все стояки и тракты. Была отремонтирована частично графитовая кладка, заменены все входные и выходные тракты. Соединения "шар-конус" в недоступных для эксплуатации местах заменили на сварку. Все извлечённые каналы были осмотрены в горячей камере, разделаны и перевезены в спецхранилище.
После проведения этих и других работ, в реактор загрузили новые каналы, и был проведен физпуск. То, что мы сделали, позволило продлить эксплуатацию реактора не на 10, а на 30 лет. Весь капитальный ремонт производился в 1971 году и был выполнен практически полностью эксплуатационным персоналом станции без привлечения сторонних организаций.
На ошибках учатся?
В годы, когда строилась Первая АЭС, политика у нас была такая - самое главное, быть первыми, а над тем, что будет потом, не задумываться. Главное - "прокукарекать", а там хоть не рассветай!
Судьбу Первой АЭС сначала определили так. Хорошо, станцию пустили, пусть теперь она одну кампанию проработает, и всё. Некоторые говорили о двух кампаниях. Вот такие были колебания - протянет ли АЭС с помощью эксплуатационного персонала три месяца или полгода? То есть, мы стали первыми, доложились об этом, а дальше станция никому не была нужна.
Но в дело вмешался Славский и сказал - мол, Бог с ней, с атомной станцией, но реактор нам нужен, так как мы можем проводить на нём исследования и испытания для следующего поколения реакторных установок.
На том и порешили, что атомной станции как таковой в Обнинске не будет, а её реактор превратится в экспериментальный. Нам перестали планировать выработку электроэнергии, и мы перешли в распоряжение науки.
Все последующие годы мы работали и на Белоярскую АЭС, и на Билибинскую АТЭЦ, и на флот, и на космос, и на медицину, и помогали отапливать город Обнинск - но только не на выработку электроэнергии. К 1970 году турбина наша была вообще демонтирована и сдана в утиль по распоряжению главного инженера ФЭИ.
Я уже упоминал, что Первая станция позволила нам набрать уникальный опыт. Но с сожалением должен сказать, что учиться на наших ошибках наши товарищи смогли далеко не сразу. Как поступали в те времена? У нас на АЭС проблема за проблемой, а наверх идут доклады в стиле "Первая атомная станция безопасна, надёжна и работает как швейцарские часы".
В результате у высокого начальства создалось превратное впечатление о том, что развитие атомной энергетики будет простой и лёгкой задачей. И как вы помните, было принято решение о строительстве первой очереди Белоярской АЭС с реакторами АМБ. Я почти уверен, что если бы конструктора имели бы полную информацию об опыте нашей работы, то они отказались бы от проектирования АМБ и сразу приступили бы к поиску иных вариантов - и, может быть, даже не строили бы РБМК.
Реакторы АМБ во многом были похожи на наш реактор - тоже графитовые, тоже канальные. Но если наша активная зона была метр семьдесят, то на первом блоке Белоярки активная зона стала шестиметровыми, а весь белоярский канал был 12 метров в высоту. Представьте себе такую "кишку"! Графит пухнет, твэлы лопаются, возникают нешуточные проблемы при эксплуатации.
На первом блоке Белоярской АЭС неоднократно наблюдались разрушения топливных сборок. На втором блоке в 1977 году произошло расплавление почти половины топливных сборок активной зоны. Блоки с реакторами АМБ были окончательно остановлены в 1983 и 1990 годах.
Честно признаться, я был удивлён, когда увидел в первый раз размеры каналов АМБ. На реакторе Первой АЭС в случае возникновения "козла" мы поступали следующим образом - давали нагрузку порядка тонны и вытаскивали застрявшую топливную сборку. По расчётам мы знали, что при нагрузке больше тонны возникает опасность разрыва сборки, причём предсказать место разрыва было практически невозможно. И дело даже не только в этом. Представьте, что мы вытаскиваем активную часть из реактора, и в этот момент происходит обрыв. И что тогда делать, если даже просто войти в зал невозможно? Поэтому при заклинивании топливного канала его извлечение прекращали и извлекали далее по частям.
А теперь помножьте наши проблемы на разницу в масштабах между нашим реактором и белоярскими. Как говорят, на Белоярской АЭС при "козлах" приходилось прибегать к помощи бурильных станков, чтобы извлекать из зоны распухшие твэлы! Всё превращалось в кашу, которую потом откачивали. Короче говоря, намучились там люди.
А эта идея с ядерным перегревом пара в прямоточной схеме, в которой в канал подаётся вода, а выходит из него перегретый пар? Какой бы чистоты вода не была, но по всем нормативам в ней допускался сухой остаток, порядка, если правильно помню, 3 мг/л. Следовательно, в зоне кипения и усыхания пара начнётся отложение солей. Проводились опыты с экспериментальными каналами - ставили в них термопары и следили за температурой. Полученные результаты оказались крайне пессимистическими. Температура в твэлах медленно, но верно росла из-за накопления отложений и нарушения теплообмена. А ведь она входила в число уставок для срабатывания аварийной защиты!
В итоге первые два блока на Белоярке пришлось закрывать. И что же делать с ними дальше? Не было никаких мыслей, никаких предложений или проектов, как их выводить из эксплуатации. Это сейчас, в наше время, от проектантов требуется на самих ранних этапах предусматривать стадию закрытия. Даже начинаются разговоры о том, что при эксплуатации станций необходимо отчислять определённый процент в фонд её закрытия. А тогда, на Белоярской АЭС, мы столкнулись со всем этим в первый раз и просто не знали, что делать.
Личное мнение
Моё отношение к атомной энергетике в течение моей жизни прошло три этапа.
В первые годы я был настоящим патриотом атомной отрасли. Я гордился тем, что создавал Первую АЭС, тем, что лично принимал участие в поисках путей мирного применения энергии атома. Работали мы, не считаясь ни с чем - ни с трудностями, ни с опасностями.
Мы трудились, гордились и не роптали. Но потом, когда мы вдоволь нахлебались проблем и натаскались козлов, ко мне пришло понимание - атомная энергетика не конфетка. Надо что-то решать, по крайней мере, с уран-графитовыми реакторами с водяным охлаждением. Ну а третий период для меня наступил после Чернобыля…
В нашей стране есть большие запасы природных ископаемых - нефть, газ, уголь. Есть современные технологии для снижения экологически вредных выбросов ТЭЦ. Я всё больше и больше задумываюсь над тем, а надо ли безоглядно и шапкозакидательски строить в России новые и новые атомные блоки? Особенно, когда нет ни проектов, ни опыта вывода энергоблоков из эксплуатации, а ведь эта операция однозначно потребует огромных затрат.
Однозначного ответа на этот вопрос у меня нет.
Спасибо Вам, Виктор Сергеевич, за интервью для электронного издания AtomInfo.Ru.
ИСТОЧНИК: AtomInfo.Ru
ДАТА: 18.02.2008
Темы: Россия, История, Первая АЭС, Виктор Северьянов, Интервью
